На берлинском фестивале Find показали проект Ромео Кастеллуччи «Демократия в Америке»

Кастеллуччи, наверное, последний из режиссеров, о котором можно сказать, что он великий. Ну, один из последних. Темы он исследует глобальные, вопросы ставит вечные и, уж если берется шокировать, манипулировать и действовать на нервы, делает это бескомпромиссно и не извиняясь. Он не «создает условия», как это делают другие режиссеры спектаклей-перформансов, он их диктует. Он не спрашивает мнения зала, он на него воздействует. В этом смысле он совсем не демократичен и не современен. Даже когда рассуждает о злободневном – о демократии в Америке.

«Постановка не имеет отношения к политике», – поясняет Кастеллуччи по поводу нового проекта. Премьера его вольной фантазии на тему знаменитого трактата Алексиса Токвиля, в 1835 г. представившего Европе молодую американскую демократию как феномен и образец, уже прошла в Антверпене, и ее ждет еще десяток мировых фестивалей, включая ближайший майский Wiener Festwochen. Но надеяться, что проект Кастеллуччи хоть как-то прояснит, как демократия в Америке довела ее до Трампа, – напрасный труд. Потому что он вообще ничего не проясняет. Скорее затуманивает. В том числе буквально – слишком часто приходится напрягать зрение, высматривая через плотную пленку, которой отделена сцена от зала: что же там происходит? Ситуация, заставляющая вспомнить другой проект Кастеллуччи, в котором у героя были проблемы со зрением, – «Эдип. Тиран», недавний спектакль режиссера в «Шаубюне». Теперь на этой же сцене актеры его собственной компании Societas-Cesena. Восемнадцать или больше женщин (мужчины не заняты), составляющих как будто коллективное, одно на всех, тело. Оно истекает кровью, когда принадлежит спасающей ребенка индианке. Оно прячет страдания, болезни под черной пуританской робой, когда принадлежит переселенке Элизабет. Оно медиум, когда в Элизабет вселяется дух старой индианки и она, разрывая платье, закатывает глаза и вещает на языке индейцев. Набожному мужу Элизабет его тело тоже не принадлежит – у Натаниэля огромные мужские руки, искореженные тяжелой работой, нежные женские бедра, походка и голос. И даже два индейца, в финале пререкающиеся, учить ли им язык поработителей – английский, снимают свои «ложные» резиновые тела и вешают их на перекладину, как шкуры убитых животных на просушку.

Но чаще всего, есть ли тут кто живой, не разобрать. Нам не видно. Мы слепы. Рассуждающий о связи греческой демократии с греческой трагедией Кастеллуччи акцентирует исчезновение героя. Его бестелесность, растворение в демократическом ничто – «диктатуре большинства», вечно приносящей кого-то в жертву. Он выворачивает каменный греческий фриз наизнанку и устанавливает на сцене пустой трафарет – это уже американская демократия и американская трагедия. У нее не частное лицо и коллективное тело. Всю вторую часть вокруг голой женской фигуры пляшут тени. Это какой-то повторяющийся танец – явно языческий, фольклорный и ритуальный. Всегда разный по колориту и движениям, но по сути одинаковый: это ритуал жертвоприношения, как в «Весне священной». Ее Кастеллуччи тоже, как известно, ставил – как «танец» на музыку Стравинского перемолотых в пыль костей животного. Цена цивилизации. Цена обновления. В этот повторяющийся танец тоже следовало бы вглядеться, чтобы догадаться, что Кастеллуччи ничего вообще не объясняет и не анализирует. Он пророчествует. И слова в его послании на последнем месте.

Уже в первой сцене 18 (по числу букв в названии спектакля) девушек в фуражках и белых с золотом шинелях, манипулируя знаменами, выкладывают разные слова из «Демократии в Америке» – получается когда cocain, когда macarony, когда Armenia или Iran. Минут 20 режиссер тратит, чтобы показать, что играть в эту игру не намерен. Зато щедр на шумовые эффекты. Что остается, когда почти ничего не видно? Глохнуть. Потому что звуков много и они намекают на какой-то параллельный, абсолютно невидимый мир. Бренчат колокольчики на бедрах у девушек, щебечут птицы, мухи жужжат, шепоты, всхлипы, болотные хлюпанья – где это все? Целое – как часто, почти всегда у Кастеллуччи – неуловимо, неохватимо. Часть, элемент – почти всегда его полпред, вводящий в заблуждение и искушение. Самый грандиозный аудиовизуальный аттракцион здесь разворачивается во второй картине – висящие в воздухе и светящиеся в тумане четыре трубы, исторгающие совершенно невыносимый вопль. Это музыка сфер, скрежет гигантского механизма или что-то вроде библейского пророчества «Мене, мене, текел, упарсин» – невербальный знак беды, бессилия и неведения – не разобрать. Это просто действует, выносит мозг, парализует.

Но все эти непростые для истолкования визуальные и слуховые галлюцинации Кастеллуччи приводят куда надо. Туда, где, чтобы хоть что-то понять, надо для начала освоиться в покрывающем слова и понятия тумане. И начать слушать.