Новый завет с тапочками

Спектакль называется Opus № 7, что выглядит как отказ от названия (лаборатория Крымова сделала шесть спектаклей, это седьмой). Так можно назвать работу либо бессмысленную, либо донельзя смыслом переполненную (как «8 1/2»). Состоит вечер между тем из двух одноактных спектаклей, каждый из которых называется серьезнее некуда: один – «Родословная», а другой – «Шостакович». Посередине длинный, полчаса, антракт – переставляют стулья и готовят хитрый сценический реквизит. В первой половине мы сидим в три ряда вдоль длинной стены, а в стене напротив вдруг с ревом начинают дуть ветродуи, и вот мы все уже обсыпаны какими-то клочками газет. Во второй половине мы сидим в один ряд кругом зала, а внутри круга, в тревожной близости от нас, идет бой роялей: штук семь жестяных инструментов с грохотом врезаются друг в друга.

Рояли катают актеры. Труппа Крымова – загляденье. Студийного вида юноши и девушки умеют, кажется, все. Шостакович висит без страховки на опасной высоте, а когда бонна заставляет его заниматься музыкой, устраивает перформанс под крышкой рояля. Шостакович – девушка. В первой части, в «Родословной», она еще не Шостакович, а евангелист Матфей и поет колоратурным сопрано. В конце отделения она оказывается девой Марией, и становится ясно, что за мячиком под платьем она была все это время беременна. Согласно программке, фраза «Авраам родил Исаака» принадлежит автору текста пьесы Льву Рубинштейну. Он не уточнил, правда, что Исаак родился ногами вперед: ноги вылезают из прорезанного в картоне лона, а принадлежат они, как вскоре выясняется, молодой даме, спешащей занять место у концертного пюпитра. Актеры поют смачно, имитируя то оперу, то Армстронга, то Зыкину. Танцуют, рисуют, управляются с тубой, корнетом и электропилой, водят под руки четырехметровую бонну и заботятся, чтобы бонна томно моргала глазами.

Гэги эффектно перетекают один в другой, образуя цепочку. Но цепочка рвется. Рвется в угоду рассказу серьезных трагических историй. А вот они решены банально.

Между Авраамом и Иисусом помещается холокост. С видеоэкранов глядят старые и молодые люди с пейсами (что случилось с теми, кто остался в Киеве?). Груда детских тапочек, надо полагать, из газовой камеры – сколько раз уже кинематограф и телевидение выжимали подобным образом нашу слезу? Фирменный текст-каталог Льва Рубинштейна с упражнениями на тему еврейских имен звучит как в обычном театре и становится довеском к действию. А в нем и так уже немало длиннот: изобретений хватило бы на 15 минут, а длится каждый акт по часу с лишним.

Знакомую пластинку завели и про Шостаковича: он показан целующим руку власти, подолгу звучат его сервильные речи, даже его музыка – результат принуждения. Если бы не бонна Зыкина и не бой роялей, лаборатория Крымова могла бы сойти за обыкновенный театр. А ведь у них так чудесно получается дурачиться.